Неточные совпадения
Вчера уже на одной станции, Урядской или Уряхской, хозяин с большим семейством, женой, многими
детьми благословлял свою участь, хвалил, что хлеб родится, что надо только работать, что из конопли они делают себе
одежду, что чего недостает, начальство снабжает всем: хлебом, скотом; что он всем доволен, только недостает одного… «Чего же?» — спросили мы.
И предал Бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол
детей его, и скот его, и разметал богатство его, все вдруг, как Божиим громом, и разодрал Иов
одежды свои, и бросился на землю, и возопил: «Наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, Бог дал, Бог и взял.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и в ней свою семью в страшной бедности. Жена и
дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой
одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
Мужчины были одеты по-китайски. Они носили куртку, сшитую из синей дабы, и такие же штаны. Костюм женщин более сохранил свой национальный характер.
Одежда их пестрела вышивками по борту и по краям подола была обвешана побрякушками. Выбежавшие из фанз грязные ребятишки испуганно смотрели на нас. Трудно сказать, какого цвета была у них кожа: на ней были и загар, и грязь, и копоть. Гольды эти еще знали свой язык, но предпочитали объясняться по-китайски.
Дети же ни 1 слова не понимали по-гольдски.
Отправились домой в 11 часов. Старухи и
дети так и заснули в лодках; хорошо, что запасено было много теплой
одежды, зато остальные говорили безумолку, и на всех шести яликах не было перерыва шуткам и смеху.
Детские комнаты, как я уже сейчас упомянул, были переполнены насекомыми и нередко оставались по нескольку дней неметенными, потому что ничей глаз туда не заглядывал;
одежда на
детях была плохая и чаще всего перешивалась из разного старья или переходила от старших к младшим; белье переменялось редко.
Когда он, маленький, в широкой черной
одежде и смешном ведерке на голове, сел за стол, высвободил руки из рукавов и сказал: «Ну, давайте беседовать,
дети мои!» — в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
Дети, следующие за родителями, получают
одежду, обувь и кормовые деньги во всё продолжение пути.
Если благотворителю известно, например, сколько среди
детей грамотных, то уж он будет знать, сколько нужно послать книжек или карандашей, чтобы никого не обидеть, а назначать игрушки и
одежду удобнее всего, соображаясь с полом, возрастом и национальностью
детей.
И она сознавала, что гордая «пани» смиряется в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую
одежду и запах дегтя, и сквозь тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо, с мягким выражением серых глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала к лицу и вискам молодой женщины: она чувствовала, что в борьбе из-за внимания ее
ребенка она стала с этим мужиком на одну арену, на равной ноге, и он, «хлоп», победил.
Силы наши восстанавливались очень медленно. Обе старушки все время ходили за нами, как за малыми
детьми, и терпеливо переносили наши капризы. Так только мать может ходить за больным
ребенком. Женщины починили всю нашу
одежду и дали новые унты, мужчины починили нарты и выгнули новые лыжи.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на учителей, гувернеров, на
одежду и прочие нужды
детей; но терпеть не мог, как он выражался, нянчиться с писклятами, — да и некогда ему было нянчиться с ними: он работал, возился с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину.
Вот явились девы в растерзанной
одежде и молодые жены с грудными младенцами.
Дети протягивали к Иоанну окровавленные ручонки и лепетали...
Но сменявшиеся пассажиры обращали внимание новых на огромного человека, чувствовавшего себя как будто неловко в своей
одежде, робкого, застенчивого и беспомощного, как
ребенок.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя,
дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их
детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых
одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Крестьянский народ пестрыми толпами возвращался из церкви; старики, девки,
дети, бабы с грудными младенцами, в праздничных
одеждах, расходились по своим избам, низко кланяясь барину и обходя его.
Благословив на ночь оставшихся
детей и облачившись в меховые
одежды, князь и княгиня направились к крыльцу; Ирина в жиденьком коротеньком салопчике, — уж как же ненавидела она этот салопчик! молча последовала за ними.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы
детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных
одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
Жена и
дети приходили к нему; он принимал от них пищу и
одежду и, как всем людям, кланялся им земно, но, как всем людям, им тоже ни слова не сказал.
Густые, тёмные ноты басовой партии торжественно колыхались в воздухе, поддерживая пение
детей; порою выделялись красивые и сильные возгласы тенора, и снова ярко блистали голоса
детей, возносясь в сумрак купола, откуда, величественно простирая руки над молящимися, задумчиво смотрел вседержитель в белых
одеждах.
По-прежнему поезда встречала сторожиха, и ветер трепал
одежду на ее большом животе, а за подол держались озябшие
дети.
Одежда старика была изорвана и местами запятнана кровью — да, кровью… потому что он не хотел молча отдать наследие своих предков пошлым разбойникам, не хотел видеть бесчестие
детей своих, не подняв меча за право собственности… но рок изменил! он уже перешагнул две ступени к гибели: сопротивление, плен, — теперь осталась третья — виселица!..
— Нам не нужно революций, — прибавлял Гаврило Степаныч, — мы только не желаем переплачивать кулакам процент на процент на предметах первой необходимости, на пище и
одежде; хотим обеспечить себе производительный труд, вырвав его из рук подрядчиков; стремимся застраховать себя на случай несчастья и дать
детям такое воспитание, которое вместе с ремеслом вселило бы в них любовь к знанию.
Акулина, оставив на время и стряпню в печи, и
детей, из которых малые еще не вставали и зябли, так как одеяло их было взято для
одежды и на место его был дан им головной платок матери, — Акулина была занята собиранием мужа в дорогу.
Он с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в мыслях и что он сделает по возвращении в Москву; что, кроме труда, завещанного ему Пушкиным, совершение которого он считает задачею своей жизни, то есть «Мертвые души», у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья, в которой все готово, до последней нитки, даже в
одежде действующих лиц; что это его давнишнее, любимое
дитя, что он считает, что эта плеса будет лучшим его произведением и что ему будет с лишком достаточно двух месяцев, чтобы переписать ее на бумагу.
Всяк отец в дому своем владыка:
Мужи пашут, жены шьют
одежду;
А умрет глава всех домочадцев,
Дети всем добром сообща владеют,
Выбрав старшину себе из рода,
Чтоб ходил, для пользы их, на сеймы.
Где с ним кметы, лехи и владыки.
Пусть говорят они: мы пошлем их головы к князю московскому!» — Отцы, которые лишились
детей в битве шелонской, тронутые великодушием Марфы, целовали
одежду ее и говорили: «Прости нам! мы плакали!..» Слезы текли из глаз Марфы.
А из болота вместе с туманом, теряясь в нем легкими складками
одежды, подымается тонкий, неясный призрак женской фигуры с огромными дикими глазами и медленно, страшно медленно тянется к
ребенку.
Толпа играющих
детей,
Испуганных огнем очей,
Одеждой чуждой пришлеца
И бледностью его лица,
Его встречает у крыльца,
И с криком убегает прочь…
Надев чистую
одежду, я хотел идти к бывшему монаху Аммуну, который занимался всякими делами, и закабалить ему себя на целую жизнь, лишь бы взять сразу деньги и отдать их на выкуп от скопца
детей Магны.
Здесь стояли по обеим сторонам боярские
дети и низшие дворские чины, на которых блестели
одежды первого наряда, выданные им из кладовой великокняжеской.
Тогда, не переставая петь, крылатые
дети полетели высоко за облака и через минуту вернулись снова, ведя за руку высокую женщину в белой
одежде, кроткую и прекрасную, как голубка.
Неподалеку от балкона, под навесом цветущих лип и рябины, сидели на длинной скамейке трое мужчин; все они разных лет, в различных
одеждах и, казалось, хотя они все изъяснялись по-немецки, — не одного отечества
дети.
Духи встречали новорожденного на пороге жизни, качали его в колыбели, рвали с
дитятею цветы на лугах, плескали в него, играючи, водой, аукались в лесах и заводили в свой лабиринт, где наши Тезеи могли убить лешего Минотавра не иначе, как выворотив
одежду и заклятием, купленным у лихой бабы, или, все равно, русской Медеи.
Протопоп кропил путь святою водой; золото парчовых
одежд начало переливаться; загорели, как жар, богатые царские шапки, и вот пред нами цари: один [Иоанн.] — шестнадцатилетний отрок, бледный, тщедушный, с безжизненным взором, сгорбившийся, едва смея дышать под тяжестью своей
одежды и еще более своего сана; другой [Петр.] — десятилетнее
дитя, живой, цветущий здоровьем, с величавою осанкою, с глазами полными огня, ума и нетерпения взирающий на народ, как будто хотел сказать: мой народ!..
Она сняла с себя большой платок, с шеи шарф и закутала в них озябшего, несмотря на теплую
одежду,
ребенка. Снег забрался ей за ворот и холодными каплями скользил у ней по спине.
Этот вызов льстил сердцу Антона: она узнает об этом преобразовании, она увидит его в русской
одежде, думал молодой человек,
дитя душою, и сам подал ножницы Хабару.
Один — молодой, статный, румяный крестьянин или мызник (судя по
одежде его, отличающейся от крестьянской некоторыми выгодными оттенками); другой —
дитя, лет двух.
Побросав семьи, родителей, жен,
детей, одевшись в шутовские
одежды и подчинив себя власти первого встречного человека, высшего чином, холодные, голодные, измученные непосильными переходами, они идут куда-то, как стадо быков на бойню; но они не быки, а люди.